Я никого не впускаю в свою крепость. Мороз Андрей 21.06.2001

Автор:

Морозов Андрей

Дата интервью: 21.06.2001 

 – Всеволод Николаевич, недавно умер Николай Ерёменко. Умер внезапно. Неожиданно. Хотя вряд ли бывают ожидаемые смерти. Уходят люди, которых знала и любила вся страна…

– Я согласился вести панихиду в Доме кино в совершенно шоковом состоянии. Когда я провожал до машины его маму, она сказала: «Как мне теперь жить? Родители не могут переживать своих детей». В прошлом году умер её муж, теперь вот не стало Коли.

Ему было пятьдесят три года, а выглядел он на сорок – накачанный, мощный, красивый, талантливый, добрый, к счастью, закрытый, никогда ни на что не жалующийся. В нашем кино он был единственным настоящим суперменом в лучшем смысле этого слова. Он был очень скромен в жизни и так трогательно относился к женскому полу. Для этого нужно было иметь громадную внутреннюю культуру.

Он был артистом громадного диапазона. Помните, сколько романтических героев у него было? Но неожиданно в одном фильме он сыграл Куйбышева, одного из руководителей советского государства. Он сыграл такого человечищу, не ходулю, не просто оболочку, а феноменально талантливого человека – обаятельного, мощного, сильного, ранимого. Для этого нужно было иметь большую силу актёрского мастерства. После я позвонил ему и сказал о своём восхищении. Он не поверил: «Ты серьёзно?!» Он был невероятно скромен, и его скромность была настоящей. А теперь вот приходится говорить о нём чудовищные слова – был.

 

– А что остаётся?

 

– Всё есть. Я всегда говорил шутя об этом, но сегодня скажу серьёзно: Россия очень богата талантами. Русская актёрская школа – великая школа. В 1922–1924 годах, когда Художественный театр был в Америке, произошёл переворот в американской культуре. Таким было влияние Художественного театра. А сколько там осталось и не вернулось в советскую Россию актёров МХАТа! А Ольга Чехова, которая была первой актрисой Германии!..

– …и подружкой Гитлера.

– Да не была она его подружкой! Она была большим патриотом России, потом получила орден Ленина. Фюрер выделял её из всех за ум, за красоту, за громадную культуру. Это была феноменальная женщина.

Знаете, у нас сейчас забыто одно маленькое слово – патриотизм. В России, которая отдала миллионы жизней в Отечественной войне, насаждается фашизм. Представляете, в русском языке даже слова-то такого нет! Замечательный режиссёр Ростоцкий, который потерял ногу на войне, похоронивший на ней своих друзей, говорит мне: «Знаешь, а сейчас снимают фильм, где показывают, что Гитлер был обычным человеком».

– Вы имеете в виду «Молох» Сокурова?

– Да. Вот в чём ужас-то!

В 30-е годы во время Великого кризиса в Америке нашлись умные люди, которые вложили свои последние деньги в кинематограф. И кинематограф родил героев нации, которые сцементировали её. Вспомните, как раньше мальчишками мы подражали своим киногероям, а девчонки – своим. Сейчас это забыто. Государство убило и размочалило всю идеологию. Ну и ради бога! В прежней идеологии было много плохого. Но придумайте для людей что-нибудь взамен! А взамен ничего нет.

– Но, согласитесь, в те времена у большинства людей была, мягко говоря, не жизнь, а существование.

– Это у меня-то было существование?! Я могу сказать про себя, что я – индивидуальность, но индивидуальность, выращенная страной.

– Простите, но что это за жизнь, когда человек постоянно живёт по карточкам или по талонам?

– В первом советском сериале «День за днём», который я снял, есть великолепная фраза: «А что вынести труднее – испытание голодом или испытание сытостью?» Во время войны моя мама месяцами не выходила с завода. Но как весело тогда жили люди, как они шутили, как они дружили! Я сам жил в общежитии и знаю всё это. А разве школа-студия МХАТ выпускала феноменальных артистов из ничего? Евстигнеев, Доронина, Ефремов, Табаков, Кваша, Сергачёва, Волчек… Это что, из ничего появилось?

Мы жили в рабочем районе и у нас был прекрасный пионерский лагерь, где я бывал по три смены за лето, и мама могла позволить себе послать меня туда. Недавно я был в том лагере – теперь уже не каждая мама может послать туда своего ребёнка, потому что это дорого. А Дом пионеров, который меня вырастил и оторвал от улицы? А коллектив кинотеатра «Родина», где я пел? А то, что студия-школа МХАТ была создана в 1943 году?! А то, что в 41-м сняли фильм «В шесть часов вечера после войны»?! Вдумайтесь в это! Какая мощная была идеологическая машина, которая держала людей! В нас был патриотизм. Я помню очереди пацанов в военкоматы, а ведь их никто не просил.

– Я что-то не пойму, Всеволод Николаевич, вы предлагаете каким-то образом вернуться в то время?

– Нет, я не об этом. Разбив всё, нам ничего не предложили взамен. Ни-че-го.

– Но склеить-то очень просто – возродить КПСС, КГБ, колхозы, сто двадцать рублей в месяц, карточки на носки и колбасу…

– Вы думаете, что, разбив чашку, её можно склеить?

– Можно, наверное.

– И не будет видно шрамов? Вот уничтожили весь наш кинопрокат, а ведь ему завидовал весь мир. Чего стоили только одни всесоюзные премьеры! У нас был мощный кинематограф, со своей индустрией, со своими звёздами. Всё это уничтожено, и пока склеить ничего не получается. Кина нет.

Для того чтобы разрушать, нужно создать плацдарм для нового. Так же, как в фундаментальной науке. Ни один учёный не скажет: «Я всё начну с нуля». Он скажет: «Я должен знать то, что было до меня».

Вот у вас дети есть?.. Нет?.. А вот если бы были, то вам стало бы страшно, если бы ваш ребёнок с утра по телевизору смотрел совокупления, мордобития и кровь. Это что? Разве в этом идеология государства?! Это же уничтожение генофонда.

Раньше меня, дистрофика, государство берегло. Берегли МХАТ. Берегли «стариков» МХАТа. Всегда нужно брать лучшее из прошлого. Вот я преподаю, и занятия заканчиваются в одиннадцать часов вечера. А студенты расходятся в четыре утра. Почему? Что они делают? Они отрабатывают то, что я им дал, – мастерство. Они понимают, что им, тридцатилетним, не хватает знаний, не хватает культуры. Откуда это взять? От меня, старого.

– Насколько я знаю, когда-то вы брали такие же уроки мастерства у великих «стариков» МХАТа.

– Что значит, брал? Я учился у них. Мы, молодые артисты, были у них штучным товаром. А вот сейчас в театральном училище поток.

– МХАТ был театром академическим…

– Я бы даже сказал придворным. Это означало близость к партийному руководству страны. Сталину очень нравился МХАТ.

Раньше в Москве академическими театрами были Большой и Малый, а в Ленинграде – Мариинка и Александринка. Это были императорские театры. Это были академии. А МХАТ вырос, как шпана, из самодеятельного кружка Алексеевского, который потом стал Станиславским. В то время в России был такой же период, как и сейчас. На смену дворянству пришли молодые ребята, которые умели зарабатывать деньги. Они-то и поверили тем, кто создавал МХАТ. Кто же знал, что эти молодые артисты станут потом великими? Но в них поверили, потому что у них была громадная культура вождей, они собирали вокруг себя команду единомышленников.

МХАТ вошёл в громадную мощную реку русского искусства, как атомный ледокол. В начале неприятие было полное. В газетах были страшные рецензии. Но постепенно-постепенно корабль завоёвывал пространство – и со временем Художественный театр стал эталоном. У тех, у первых «стариков», были ученики – вторые «старики». Они были уже моими учителями.

– Но почему потом пришли люди, которые разделили театр, если не развалили его?

– Как часто личное превалирует над смыслом, над профессией… Потом появилась другая эстетика, и те люди, о которых вы говорите, не сами пришли, их привели для определённых целей.

– Но вроде бы уважаемые, приличные люди?

– А что такое уважаемые, приличные? В искусстве нет приличных и уважаемых. Или ты хорошо играешь, или ты плохо играешь. И потом, между художником и человеком очень большая дистанция.

Был такой гениальный актёр в Малом театре Степан Кузнецов. Когда он приходил в театр, его первая фраза была: «Никто не заболел? Никто не умер?» Артист по своей природе эгоцентрист. Его Величество Случай не программирует роли. Кто-то должен увидеть артиста в роли, а он должен её случайно сыграть для того, чтобы все сказали: «Боже! Какой артист родился!»

Это профессия сумасшедших людей, и они, к сожалению, имеют право иногда быть не очень хорошими людьми. Эта профессия очень действует на психику.

– Пардон, но мне кажется, что работа токаря тоже влияет на его психику.

– Я тоже был токарем. Но токарем может быть любой человек, а артистами – избранные. Это – от Бога. Люди искусства талантливы только от Бога.

– Почему в своей книге вы пишете, что «до прихода Ефремова во МХАТ в театре были романы, а теперь блядство»?

– Потому что было нарушение всех кодексов чести. Но мне не хочется об этом говорить. Про это нельзя писать. Вот выключите диктофон, и я скажу вам.

– Как я заметил, у людей искусства есть какие-то определённые темы, определённые области, на которые наложено некое табу. Ну не говорят они об этом – и всё тут. Это похоже на пословицу про вынос сора из избы.

– У порядочных людей не принято говорить на такие темы. Но некоторые любят муссировать это. В старом МХАТе это было не принято.

– А как же страсть потрепаться с репортёрами?

– Дело в том, что я не даю интервью, и многие мои товарищи, которых я уважаю и люблю, тоже не дают интервью. Если ты на сцене или на экране не заметен, значит, ты не состоялся. Ты должен быть заметен и узнаваем. Но это дорогое удовольствие.

У нас, у старых мхатовцев, другой отсчёт морали и чести. Я не признаю тусовки и очень редко бываю на них, если только очень попросят, да и то, если это бывает мне нужно, чтобы с кем-то встретиться и что-то обсудить. Но некоторые только так и живут. Но они не понимают одного – всё так быстро проходит. Новый год – новый год – новый год… И всё! И – нет тебя! Так зачем же тратить время на пустые разговоры и на ненужные встречи? У меня столько планов и дел в своём ремесле. Кстати, я обожаю это слово. Талант я или не талант, это пусть скажут другие. Но свою работу я называю ремеслом.

– В той же книге вы рассказали, что «чуть не набили морду» Виталию Вульфу. А за что?

– Допустим, мы сидели бы с вами в компании за столом – и вы начали рассказывать о личной жизни людей, с которыми мы дружим. Я вам говорю: «Ну прекратите. Это же никому не интересно». А вы всё продолжали бы и продолжали рассказывать посторонним людям самые интимные вещи. Лично для меня это запрещённая тема, потому что бывают разные романы, увлечения. Об этом если я и расскажу, то только Богу, и то – тогда, когда уйду отсюда. Как я могу позволить себе рассказывать такие вещи посторонним людям? Женщины и так беззащитны, а тут ещё грязные мужики рассказывают кому попало, с кем они и как…

Я никого не впускаю в свой мир и никогда не впущу. А если кто-нибудь напишет какую-нибудь гадость или грязь, то убью.

– Это вы про нас, про журналистов?

– Да, про вас. Вот в журнале «Семь дней» напечатали вроде бы хорошую статью про меня. Но те, кто писал, даже не запомнили, чем занимаются мои сыновья. Они всё перепутали. Дальше там читаю: «Всеволод Шиловский любит снимать на халяву». Что такое «на халяву»? Для них это просто фраза. Это же чудовищный труд – найти деньги и убедить людей дать их на съёмки фильма! А почему они так пишут? Да всё потому, что профессии нет. Ведь настоящий журналист доберётся до пятого колена.

– Тут можно вспомнить и случай с Карауловым, который опубликовал в «Огоньке» заведомую ложь.

– То, что он напечатал, было чудовищной ложью. А свою программу назвал «Момент истины». Вот где цинизм! Но после той истории он для меня кончился навсегда, на всю жизнь. Он потом сказал мне: «У журналиста нет морали».

– Это неправда.

– Как, неправда? Он сам мне сказал об этом.

– Это он про себя сказал. При чём тут остальные?

– Это другой вопрос. Но он сказал мне после того, как опубликовал фальсификацию. Коротич потом выгнал его из «Огонька», но опровержения давать не стал, ему это было невыгодно.

– Почему вы сказали, что вам нравится слово «ремесло»?

– Потому что в каждом ремесле должен быть мастер. Знаете, в Чехии есть хорошая традиция: пиво местных мастеров проверяют самые лучшие пивовары, и если кто-то не проходит проверку, то он изгоняется из цеха навсегда. Вот это и есть настоящий цех!

А в журналистике сегодня, к сожалению, много заказного. Когда мне говорят про свободу слова, то я отвечаю, что неприлично говорить об этом. Вам платят, а вы пишете. О какой свободе вы говорите? То, что сегодня происходит, я даже не знаю как назвать. Цинизм, грязь, порнография ежедневно вываливаются на неподготовленного читателя и зрителя. Наш человек семьдесят лет жил в клетке, ему её открыли, как зайцу, он вышел – и у него сразу инфаркт. Но на кого обрушивается вся эта грязь? На детей. А потом все удивляются – почему у нас такая молодёжь? Вы не поверите, но я запрещаю при мне ругать молодёжь. Она не виновата. Это я виноват. Это наше государство виновато, виновато наше поколение. Нынешних руководителей ещё не припекло, но их внуки и дети ещё скажут им: «Мы проклинаем вас».

Наше поколение не знало слова «наркота», мы всегда защищали девчонок, хотя вроде бы и были шпаной и дрались до первой кровянки. Но если кто-то кому-то втыкал «перо», то шум был на весь Сталинский район Москвы. Нашего участкового майора Шпака боялись все. Помню, была амнистия и повыпускали много уголовников. Но они месяц погундели и исчезли. Всё было схвачено. Почему, кстати, герой Высоцкого Жеглов так любим в народе? Потому что он воплощал честь, патриотизм.

– Но вспомните его спор с Шараповым про воришку, который не крал кошелёк, но которого Жеглов засадил в тюрьму. Жеглов сказал: «Вор должен сидеть в тюрьме».

– Это его точка зрения как не очень образованного человека. Но ведь какой чистоты был человек! Ведь себе он ничего не брал. Народ идёт за ним. Поспорьте с народом. Народ вам за Жеглова пасть порвёт.

– Значит, в те времена вы жили хорошо?

– Мы жили бедно, но зато мы были богаты духовно. А это разные вещи. Когда я одевал новые ботинки, то думал, что на меня смотрит вся улица.

– А могли вы подумать в те коммунистические времена, что когда-то снимете фильм «Кодекс бесчестия»?

– Знаете, тогда я и не думал, что живу в коммунистические времена. Вот сейчас тоже живу и не думаю о том, какой строй у нас в обществе. Я просто живу, спорю, борюсь с тем, что не нравится.

Мне было десять лет, когда умер Сталин. Тогда я думал, что мир должен остановиться и все мы должны умереть. На заводе, где работала мама, погибли двести пятьдесят человек во время похорон Сталина – на улицах были открытые колодцы, машины переворачивались прямо на людей. Кстати, из нашего класса только я и мой друг попали в Колонный зал Дома Союзов.

– Значит, вы видели Сталина в гробу? Ну и как?

– Фантастически! Мы в первый раз видели Сталина близко. Потом мы ходили в Мавзолей несколько раз, чтобы ещё раз посмотреть его поближе.

– Простите, что же тут интересного – смотреть на покойника?

– Вот видите, какая разная у нас с вами формация. Для нас это был не покойник, а – Бог. Вы даже не представляете, что значило увидеть этого человека хотя бы издали. Теперь, с возрастом, конечно, понимаю, что тогда происходило, но тогда мы были такими.

– Но мне вот всё равно, увижу я Путина рядом или нет.

– Путин – не Сталин. При всех минусах Сталин был гениальным человеком. На пустом месте он сумел сделать первую страну мира. Чем и как он добился этого – второй вопрос. Это трагедия нашего государства. Но он сделал это!

Мне хочется верить, что в свои сорок шесть Путин сумеет собрать хорошую команду и стащит с мели наш пароход. Я верю в это, потому что без этой веры сейчас жить нельзя.

– Всё-таки ваш фильм «Кодекс бесчестия» как ни один другой за последнее время показал гнилое нутро партии. Скажите, не сводили ли вы какие-то счёты с партмафией, снимая его?

– Какие счёты? Я же художник. Этот фильм – политическое эссе, вскрывающее скелет нашего общества. Этот фильм как рентген…

– Признаюсь, когда я увидел его впервые, мне стало как-то не по себе – где же мы живём?

– Этот фильм не столько страшный, сколько философский. Ведь всё это есть и сегодня.

– Да, те же люди и остались у власти.

– Нет, те как раз поумирали. Появилась новая поросль. Но какая между ними разница! Те жили на партмаксимуме и уходили с пенсией в триста рублей. А те, кто сейчас в правительстве, уже через три-четыре месяца после того, как занимают пост министра, становятся долларовыми миллионерами – за одну сделку они получают по десять миллионов долларов. Посчитайте-ка, сколько сделок они совершают за месяц?

«Кодекс бесчестия» – фильм не о прошлом, а о сегодняшнем дне. Потому что сейчас происходит всё то же самое. Но я показал только одну тысячную того, что знаю, а остальное унесу туда…

– Так если вы всё знаете, то чего же тогда чему-то удивляетесь?

– Я борюсь со всем этим насколько могу. Борюсь за детей, потому что генофонд нужно беречь. Призываю убрать порнуху из телеящика. Журналистам говорю, что они должны быть совестливее, думать про своих детей и не очень продаваться за так называемую свободу слова.

– Всеволод Николаевич, старшее поколение и отчасти среднее помнят вас как автора грандиозного по тем временам первого советского сериала «День за днём». Расскажите, как он появился, чья это была идея?

– Идея была замечательного писателя Анчарова, который сейчас забыт. Если бы вы слышали его песни, то сказали бы, что они ничуть не хуже песен Высоцкого или Окуджавы. Он и родил мысль об этом сериале, правда, не очень совершенную драматургически. Идея была в том, чтобы показать, как люди в чудовищно плохих условиях могли сохранить в себе верность, любовь, достоинство.

Знаете, искусство всегда должно быть на метр над землёй. Если я сниму фильм «так, как в жизни», то это будет неинтересно. Если герой добрый человек, то его нужно показать не просто добрым, а таким, чтобы за ним хотелось идти. Если герой злой, то показать его надо так, чтобы с ним хотелось бороться. Искусство – это допинг нравственности.

Есть один американский фильм, не помню, как он называется. Сюжет очень простой: семья – он и она – ловят кайф от того, что любят убивать людей. Между прочим, фильм снят очень талантливо. Но Америка взбунтовалась, и фильм был запрещён. Я это к чему говорю? Попробуй показать в Америке или в Германии то, что показывают у нас. Тут же в тюрьму засадят.

С этим надо бороться. Поэтому я всегда призываю журналистов: «Возьмите свои пёрышки и зовите всех в кино. Особенно на хорошие фильмы». А они все призы раздают муратовым и сокуровым. Вот ведь в чём ужас! От журналистики сегодня зависит нравственный климат в стране. А сколько дрендели про свободу НТВ! И чем всё кончилось? Цинизмом, грязью, маразмом. Выгнали своих же товарищей. Сами при этом получали чудовищные гонорары. А ещё подставляли детей кричать на митингах. Вот вам и свобода слова! Самое же интересное – они спокойно выступали всё это время в эфире. Какую же свободу вам нужно?! Ведь государство могло просто нажать кнопку и сказать «цыц!» Но государство выдержало. Свобода!.. Да нету у них никакой свободы.

– Скажите, вам бывает стыдно за своих коллег?

– Да.

– Вот и мне в данном случае стыдно. Но давайте вернёмся к более приятному. Почему «День за днём» не получил продолжения?

– А продолжения и не надо было. Мы сделали девять серий. Этот сериал понравился всем. Думаю, что ни один сериал не побил наш рекорд по письмам – триста тысяч.

После окончания девятой серии я думал остановиться, но прошло полгода, и сказали: «Надо продолжать, товарищи». Так получилось, что мы сняли ещё несколько серий, и всего получилось семнадцать. Кстати, в этом фильме впервые запела Валечка Толкунова. Всего в фильме снимались сто сорок четыре артиста. И какие – все наши звёзды!

– Эльдар Рязанов как-то рассказывал, как он снимал «Гараж». Коллектив у него тоже собрался звёздный, и ему стоило огромного труда управлять им – у многих были «звёздные» амбиции.

– Ой, у меня этого не было никогда. У меня на съёмочной площадке всегда была атмосфера. В моих фильмах всегда заняты артисты, которых я люблю, но существует дисциплина Шиловского.

– Что это такое?

– Это когда каждый занимает своё место. Вот в «Кодексе бесчестия», о котором вы вспомнили, снимались Андрей Болтнев, Вячеслав Тихонов, Виторган, Юрий Назаров, покойный Севочка Ларионов, Людмила Чурсина, Таня Васильева, Леонид Куравлёв, Борис Щербаков. Они все знали своё место на площадке. Они понимали, что фильм создаю я и каждого их них веду по особому пути, каждого из них раскрываю по-разному. Но это не подчинение, а содружество талантливых людей. Ни один режиссёр не может придумать такого, что может придумать артист, верящий в режиссёра.

– Что вам нравится больше – снимать кино или сниматься в кино?

– Я сочетаю это. Снимая кино, я снимаюсь. Это такой двойной кайф.

– Вы сыграли Наполеона. Это было ваше желание?

– Желание сыграть Наполеона было у меня лет с двенадцати. Но не получалось. Пьеса Шоу, по которой я снял фильм, не самое выдающееся произведение. Но зато я исполнил свою мечту.

– Вы были около его гроба в Париже… Вас не удивили его грандиозные размеры?

– Меня удивляет этот человек. А гроб… Это сделали люди, когда он уже был прахом. Сделали, наверное, потому что нации нужны символы, нужны герои. Без героев государство не может жить в любые времена. Иначе не за кем идти. Должен быть какой-то отсчёт моральный, эстетический. Если этого нет, то нация гибнет.

– Что вас привлекает в Наполеоне?

– Организаторские способности.

– Но ведь он же диктатор, палач.

– Но так любить женщин, как любил он, могут немногие мужчины. И потом, из зависимой Франции этот молодой человек создал мощнейшее европейское государство. Как полководец он – феномен.

– Перед началом нашей беседы вы показали мне несколько фрагментов из фильмов, где вы снимались. В каждой роли вы – разный.

– Это и есть мхатовская школа. Она позволяет человеку перевоплощаться в своих героев.

– Неужели настолько, что вы в свои шестьдесят сможете сыграть Ромео?

– Нет, Ромео я не смогу сыграть. У меня другой, свой диапазон. Я могу играть характерные роли.

– В скольких фильмах вы снимались?

– Где-то в пятидесяти пяти. Я «поздний ребёнок» в кино. Сниматься меня сподобила моя жена Наташа. До этого я был антикиношником, если так можно сказать. У меня был МХАТ, хорошие роли. Но у меня были потрясающие друзья из кино, хотя я был больше зрителем. Сниматься начал в сорок два года, когда стал понимать, что МХАТ сыпется, гибнет. Тогда я сказал киношникам: «Ладно, берите меня».

В кино я пришёл зрелым мастером. На меня нельзя поставить какую-то блямбу, например, алкоголика, как это было у Жоры Буркова. Кстати, я поменял ему имидж, когда он сыграл роль генерала Панфилова в спектакле «Волоколамское шоссе». Потом ему стали предлагать совершенно другие роли, того же положительного героя в фильме «Профессия – следователь». У меня нет такого стереотипа, как у Крамарова.

– Вы подглядываете за людьми на улице?

– Бывает. Это неосознанно. Словами передать, как идёт работа над ролью, невозможно.

– Актёров раньше называли лицедеями…

– Да, их узнавали по бритому лицу. Станиславский, например, очень долгое время заклеивал усы на сцене, потому что в его обществе нельзя было появляться без усов.

–…А насколько эти лицедеи лицедейные в жизни?

– Если он нормальный человек, то он незаметен в жизни. Если же выпендривается, значит, не очень талантлив. Показывать себя надо в работе. Я могу что-то делать, с кем-то общаться, а мозжечок работает по-своему. В компаниях я скучный человек, сидящий в углу.

– Вы – скучный человек?

– Да. Или вот Лёня Куравлёв. Это же человек невероятной скромности, переходящей во что-то. А на экране – Бог. Он феноменально перевоплощается.

– Люди искусства имеют некую склонность к роскоши и экстравагантности. Она у вас тоже есть?

– Откуда же роскошь, когда артисты сегодня самые нищие? Просто у некоторых есть умение носить костюм. Некоторым нашим звёздам, народным артистам в прямом смысле есть нечего. Артист – самая нищая профессия. Откуда тяга? Да это всего лишь мечты. Поэтому они иногда и играют миллионеров, чтобы хоть день пожить в своих образах. Так что самая беззащитная нация, самая нищая нация, самая униженная нация и самая счастливая нация – это актёры.

Вы находитесь в моём доме – и что вы тут видите экстравагантного? Моя жена любит старую мебель, и я тоже люблю. У нас нет ничего лишнего. Дача у нас нормальная, самая обычная, сейчас вот делаем там тепло, чтобы можно было зимой приезжать.

– А вот я вижу арфу.

– Моя жена лауреат международных конкурсов. Она играла в лучших оркестрах. Но сейчас она занимается мною, дачей, внучкой. Она большой мастер, но играет уже редко.

– Всеволод Николаевич, что в обычной жизни может принести вам маленькое счастье?

– Маленькое счастье – это самое главное счастье. Печально, что стали уходить люди. Вы молоды – и вам трудно понять, что это такое, когда уходят люди, твои ровесники, и мало кого остаётся вокруг. Самым главным тогда становится, чтобы твои близкие были здоровы. Я беспокоюсь за будущее внучки Даши, за этот комок гениального обаяния. Беспокоюсь за здоровье моей Наташи, своего сына и невестки.

– Вы человек настроения?

– Да, но на работе своё настроение оставляю на вешалке. После же работы могу уйти в спячку, ни с кем не хочется говорить, никого не хочется видеть. В свою крепость я впускаю лишь избранных.

– Чего вы боитесь?

– Честно говоря, боюсь рано опрокинуться туда, не сделав того, что хочу. Не просто сделать то-то и то-то, но сделать хорошо. Вот такое тщеславие. Без него в нашей профессии нельзя.

– А просто в общении вы тоже закрываетесь?

– Конечно. Я общаюсь выборочно. Почему я должен напрягаться? Я так выматываюсь на работе, что в конце дня иногда рот не открывается от усталости.

– Вы сказали, что у вас мало друзей среди артистов…

– Друзей вообще должно быть мало. У меня есть друзья, которых я знаю с детского сада, с пионерлагеря. Это громадное счастье. Мы редко встречаемся, но я всегда знаю, что они есть.

– И о чём вы общаетесь, когда встречаетесь?

– Вы думаете, что я рассказываю им о своей работе? Ошибаетесь. Мне интересны другие темы – живопись, педагогика, наука. Я не люблю говорить о своей профессии. Я ею владею, и этого достаточно.

Дата интервью: 21.06.2001 

Автор:

Морозов Андрей